ВВЕДЕНИЕ

 

Основной характерной чертой русской литературы 19 в. является наличие в ней нескольких сквозных тем, пронизывающих красной нитью творчество многих поэтов и писателей этого периода. Среди них можно вычленить глобальные темы, такие как тема Родины, или более частная тема маленького человека, тема лишнего человека, блистательно начатая Грибоедовым, и актуальная по сей день.

Но есть темы, которые трудно назвать характерными для всей русской литературы, однако отголоски ее можно найти и в творчестве Пушкина, и в творчестве Лермонтова, и особенно, в творчестве Л.Н. Толстого. Это тема русского офицерства. Русская история наполнена таким количеством больших и малых войн, образ русского офицера сыграл такую значительную роль в развитии российского общества, что эта тема не могла быть обойденной вниманием литераторов.

Интересно, что один из первых образов офицера, созданный Грибоедовым – Скалозуб – имел явно негативную окраску. Скалозуб  сравнительно молод, но уже в чинах; сейчас он полковник, а завтра непременно станет генералом; он надежный защитник старины. 

Чацкий отзывается о нем словами, похожими на эпиграмму: «Хрипун, удавленник, фагот, / Созвездие маневров и мазурки». Скалозуб, как его понимает Чацкий (и мы вместе с ним), весь во внешнем, человечески не существенном, бездуховном: шумный, затянутый в мундир, озабоченный единственно военными упражнениями, и танцами. Это типичный аракчеевский офицер, тупой и бездумный, противник всякой свободной мысли и просвещения.

Это страшный человек. Человеческое подобие придает ему, в частности, его постоянные потуги на шутку; недаром Лиза говорит о нем: «Шутить и он горазд, / Ведь нынче кто не шутит?» На вопрос Фамусова, кем доводится ему Настасья Николавна, Скалозуб отвечает: «Не знаю-с, виноват; / Мы с нею вместе не служили». Это и есть род шутки Скалозуба (всерьез такого даже самый ограниченный человек сказать не может). Подобным образом Скалозуб шутит не раз, но его шутки не столько смешат, сколько озадачивают. Они слишком грубые, «солдафонские» и тот, кто так шутит, представляется нам очень самодовольным, очень глупым и страшным человеком.    

В дальнейшем  образ русского офицера получил довольно неоднозначную оценку. Как правило, авторы создавали не один образ офицера, а два или несколько антагонистичных  фигур. Так в «Капитанской дочке» А.с. Пушкина мы можем наблюдать два противопоставленных типа русского офицера: Петр Гринев   и Швабрин. В повести Пушкина два этих образа  противопоставлены по всем параметрам: от любви к Машеньке Мироновой  до взаимоотношений этих героев с Пугачевым.

В нашем исследовании мы остановимся на двух,  знаковых, на мой взгляд,  образах русского офицерства. Знаковых потому, что представляют собой   фигуры, типичные, каждый для своего времени, и что важно, места.  Итак, речь идет о герое романа М.Ю.Лермонтова «Герой нашего времени» Максим Максимыче и   капитане Тушине, эпизодическом, но очень важном образе романа-эпопеи Л.Н.  Толстого «Война и мир». Трудно сказать, что эти фигуры представляют собой однозначно-идентичными представителями  русского офицерства. Нет, в них много общего, но при внимательном сравнительном анализе можно обнаружить множество различий.

Итак, исходя из вышесказанного целью нашего исследования, является анализ образа русского офицера в литературе 19 в. на примере героев Лермонтова и Толстого – Максим Максимыча и капитана Тушина.

Для решения поставленной цели в данной работе перед нами ставятся следующие задачи:

1.   изучение теоретической литературы по представленной проблеме;

2.   сравнительный анализ текстового материала;

3.   выявление особенностей образа русского офицере по результатам анализа Максим Максимыча и капитана Тушина.

                

 

 

 

 

 

 

 

ГЛАВА 1. МАКСИМ МАКСИМЫЧ, КАК ТИПИЧНЫЙ ОБРАЗ КАВКАЗСКОГО ОФИЦЕРА

 

Роман Лермонтова «Герой нашего времени» по праву считается одним из самых неоднозначных произведений первой половины 19 в. наряду с «Евгением Онегиным» А.С. Пушкина, «Мертвыми душами» Гоголя этот роман стоит у истоков нового русского романа.

О роли  в этом процессе  «Героя нашего времени» образно и точно сказал Л.Н. Толстой: «Лермонтов-прозаик – это чудо, это то, к чему мы… должны стремится…Из этой прозы и Тургенев, И Гончаров, и Достоевский, и Лев Толстой, и Чехов. Вся великая река русского романа растекается из этого прозрачного источника, зачатого на снежных вершинах Кавказа».

Неоднозначен роман, неоднозначны и его герои, в произведении Лермонтова мы сталкиваемся с такими образцами тонкого  психологизма, что становятся очевидными слова Толстого и становится ясно, почему русский роман настолько силен.

Естественно, логичным было бы проанализировать в этом произведении образ главного героя Георгия Александровича Печорина, фигуры сложной и новаторской в своем роде для русской литературы. Однако, нас больше привлекает скромный образ пожилого штабс-капитана Максим Максимыча. В романе нет даже упоминания фамилии этого человека, из чего можно сделать вывод о том, что Лермонтов писал образ настолько  типичный для этого времени и этого места, что фамилия в данном случае неуместна.  

Типичность штабс-капитана подкрепляется очерком Лермонтова «Кавказец», опубликованным лишь в 1929 году. Белинский подчеркивал в Максиме Максимыче национальные черты: глубокую человечность, душевную теплоту, нежное сердце, отмечая, что это «тип чисто русский». Все эти качества, проявляемые в отношениях с Бэлой и Печориным, сочетаются в Максиме Максимыче с трезвым взглядом на жизнь, правильным пониманием стремлений таких же простых и цельных натур, как и он. Особенно отмечен скромный и лишенный всякой красивости и позы патриотизм штабс-капитана, который, однако, при самом Ермолове «получил два чина за дела против горцев». Лермонтов вместе с тем не скрывает и ограниченности добродушного штабс-капитана с его безотрадной одинокой судьбой старого солдата. Гуманистическая тема «маленького человека» звучит и в творчестве Лермонтова.

Впервые мы встречаемся с этим героем уже в самом начале романа в повести «Бэла». В этой повести Лермонтов использует интересный прием: он вводит в повествование двух рассказчиков – непосредственно Автора и Максим Максимыча, но об этом чуть позже. Обратимся в внешности штабс-капитана,   ибо, как известно, по одежке встречают.

Итак, что же из себя представляет Максим Максимыч?  «За нею (тележкой) шел ее хозяин, покуривая из маленькой кабардинской трубочки, обделанной в серебро. На нем был офицерский сюртук без эполет и черкесская мохнатая шапка. Он казался лет пятидесяти; смуглый цвет его лица показывал, что оно давно знакомо с закавказским солнцем, и, преждевременно поседевшие усы не соответствовали его твердой походке и бодрому виду».  

Столь подробный портрет в данном случае неслучаен, из него следует несколько выводов, можно сделать, прочитав это описание.

Во-первых, перед нами бывалый кавказский офицер, который провел в этих краях не один год, во-вторых, он достаточно здесь обжился, для того чтобы нарушать уставную форму, и ходить в  «черкесской мохнатой шапке», и в-третьих, что это хотя и пожилой, но достаточно бодрый еще человек. Все это позволяет автору, человеку новому на Кавказе, отойти на второй план, и передать нить повествования опытному Максим Максимычу. 

Очень важным представляется  рассмотрение этого образа как одного из значительнейших образов-типов в лермонтовском романе. Образ Максима Максимыча — этап в постижении русской литературой характера,  близкого к народному. Это, по определению Белинского, «тип чисто русский». И, видимо, не случайно Максим Максимыч – единственный  персонаж, сопутствующий Печорину на протяжении всего романа (исключая новеллу «Тамань»). Только Печорин и Максим Максимыч являются сквозными персонажами в «Герое нашего времени», представляя собою как бы структурно-художественные полюсы романа.

Максим Максимыч — чрезвычайно емкий художественный образ. С одной стороны, это ярко очерченный конкретно-исторический и социальный тип, с другой — один из коренных русских национальных характеров. Этот образ по его «самобытности и чисто русскому духу» Белинский ставил в один ряд с образами мировой литературы. По словам критика, у него «чудесная душа, золотое сердце». Он необыкновенно человечен, ему присуще неподдельное участие в судьбах окружающих людей. Он наделен даром сочувствия и сопереживания, в нем нет и тени эгоизма. Недаром время от времени истолкователи лермонтовского романа, сопоставляя Печорина с Максимом Максимычем, делали заключение о том, что с наибольшей полнотой авторский идеал человека выражен не в раздвоенно-противоречивом индивидуалисте Печорине, а в цельной и глубоко человечной натуре Максима Максимыча,

Но так ли это? Несмотря на всю цельность натуры Максим Максимыча не может не обратить на себя  внимание и другая  его сторона этого образа — ограниченность умственного кругозора, инертность, патриархальность его воззрений. В отличие от Печорина Максим Максимыч почти полностью лишен личностного самосознания, критического отношения к существующей действительности, он пассивно приемлет ее такой, как она есть, не рассуждая, выполняет свой «долг».

Характер Максима Максимыча не так гармоничен и целен, как представляется на первый взгляд, и он неосознанно драматичен в своей внутренней раздвоенности. С одной стороны, этот образ — воплощение лучших национальных качеств русского народа, его человеческих сущностных сил, а с другой — его исторической ограниченности на определенном этапе развития, косной силы вековых традиций и привычек, невольно служившей опорой для самодержавно-деспотической власти. В этом плане символичны превращения Максима Максимыча, который инстинктом человека, близкого к народу, «понимает все человеческое» (Белинский), в представителя иерархического порядка. Вот Максим Максимыч, надев эполеты и шпагу, приходит к Печорину получить объяснения по поводу похищения Бэлы и на его добродушное приветствие отвечает: «Извините! Я не Максим Максимыч: я штабс-капитан». После встречи Максима Максимыча с Печориным на «большой дороге» странствующий офицер говорит: «Мы простились довольно сухо. Добрый Максим Максимыч сделался упрямым, сварливым штабс-капитаном».

И печоринская правда развитой личности, свободно, критически мыслящей, и правда непосредственного, патриархально-народного сознания Максима Максимыча далеки от завершенности и гармонической целостности.

Именно поэтому Лермонтов не спешит становиться на сторону правды того или иного своего героя, хотя он и далек от их релятивистского уравнивания. Правота и Печорина, и Максима Максимыча постоянно подвергается испытанию, проверке другими жизненными позициями, находящимися в сложном состоянии взаимного отталкивания и сближения.

Здесь напрашивается вопрос: если не только в Грушницком, Вернере, Вуличе, но даже и в «естественном» человеке Казбиче, и в «простом» контрабандисте Янко проявляются черты двойничества по отношению к Печорину, то нет ли их и в образе Максима Максимыча, сопутствующего Печорину на протяжении почти всего романа? Полагаем, что нет. И вот почему, При всей жизненной и художественной самостоятельности двойниковых образов-типов они призваны прежде всего вскрыть «многосоставность» и противоречивость сознания главного героя, и в этом плане они занимают по отношению к нему художественно служебное, подчиненное положение. Образ же Максима Максимыча имеет в первую очередь самостоятельное значение как определенная жизненная позиция, принципиально важная не только, а возможно, и не столько для героя, сколько для автора. По отношению к Печорину образ Максима Максимыча может быть определен не как двойниковый, а как «парный». Такой образ отражает противоречивость сознания не только главного героя, но и автора. Парные образы в полифоническом романе как бы представляют полюсы духовных исканий писателя, чего нельзя сказать о двойниковых парах.

Двойниковые образы не колеблют положения центрального персонажа как главного героя произведения. Парный же образ нередко заставляет «потесниться» главного героя, образуя вместе с тем идейно-смысловой центр полифонического романа. В этом аспекте образ Максима Максимыча и является парным по отношению к образу Печорина. Уже в конце первой повести «Бэла», играющей во многом экспозиционную роль, повествователь обещает рассказать о новой встрече с Максимом Максимычем, как бы подчеркивая этим его отнюдь не «служебную» роль в дальнейшем повествовании: «Мы не надеялись никогда более встретиться, однако встретились, и, если хотите, я расскажу: это целая история». Правда, в центре этой «истории» будет не Максим Максимыч, а Печорин. Однако недаром только Максим Максимыч будет единственным «сквозным» спутником героя в романе, в чем-то существенном восполняя «героя времени», в чем-то ему противостоя, хотя при этом во многом ему и уступая.                           

Парность образов Печорина и Максима Максимыча со сложным к ним авторским отношением притяжения — отталкивания проявляется, в частности, в том, что, как и в случае  с Печориным, в образе штабс-капитана порой начинает просвечивать «лирический герой» автора. Мотивы одиночества, , страстного желания найти в мире «душу родную» входят органически в образ старого служаки Максима Максимыча (ср. лермонтовское «Завещание»): «Надо вам сказать,— признается штабс-капитан,— что у меня нет семейства; от отца и матери я лет 12 уже не имею известия, а запастись женой не догадался раньше,— так теперь уже, знаете, и не к лицу...» Тем сильнее привязывается он к Бэле. И тем горше ему вспоминать, что «она перед смертью ни разу не вспомнила» о нем. Безысходное одиночество еще больше подчеркивается его деланно-равнодушным заключением: «И вправду молвить: что же я такое, чтобы меня вспоминать перед смертью?» Жизнь безжалостно отнимает у Максима Максимыча последние радости, делая его все более одиноким. Растерянный, подавленный, раздосадованный холодной встречей, он говорит о своей дружбе с Печориным, воспоминания о которой ему были еще недавно так дороги:

«Что я, разве друг его какой?.. или родственник? Правда, мы жили долго под одною кровлей... Да мало ли с кем я жил?..»

И писатель рисует щемящий душу образ одинокого, всеми оставленного существа: «Давно уже не слышно было ни звона колокольчика, ни стука колес по кремнистой дороге, а бедный старик еще стоял на том же месте в глубокой задумчивости». Образ «кремнистой дороги» и одинокого человека ассоциируется с аналогичными образами и настроением лермонтовского лирического героя (ср.: «Выхожу один я на дорогу, Сквозь туман кремнистый путь блестит...»). Лирико-романтическая подоснова, содержащаяся в глубине реалистического образа, прорывается на поверхности и в концовке новеллы «Максим Максимыч» в виде авторского лирического отступления, звучащего как стихотворение в прозе: «Грустно видеть, когда юноша теряет лучшие свои надежды и мечты, когда перед ним отдергивается розовый флер, сквозь который он смотрел на дела и чувства человеческие... Но чем их заменить в лета Максима Максимыча? Поневоле сердце очерствеет и душа закроется...»

Максим Максимыч — образ неоднозначный. Неоднозначно поэтому к нему и отношение автора. Все это во многом объясняет причины споров, взаимоисключающих оценок этого парного образа—главного «спутника» главного героя романа, когда попеременно выдвигается то одна, то другая сторона его противоречивой целостности. Сразу после появления лермонтовского романа С. Шевырев, объявивший Печорина «призраком, отброшенным на нас Западом», противопоставлял ему Максима Максимыча как «цельный характер коренного русского добряка, в которого не проникла зараза западного образования». В нем он особо ценил его патриархальность и смирение, видя в этом, в отличие от Печорина, проявление подлинно русского национального характера: «Вот тип характера, в котором отзывается наша древняя Русь! И как он высок своим христианским смирением...». В этом же духе противопоставлял Печорина и Максима Максимыча реакционный критик и журналист С. А. Бурачок.

Простой кавказский офицер Максим Максимыч оказывается ближе к естественному миру, но дальше от цивилизованной жизни; он привык к природе, обычаям, нравам горцев, знает их хитрости и повадки, но ему крайне неуютно в непонятном печоринском окружении. Он знает, как вести себя с Казбичем, с Азаматом, с Бэлой, с горцами, осетинами, кабардинцами и татарами, но русский человек — Печорин — для него странен. В «Тамани» функция Мак­сим Максимыча отчасти доверена десятнику, отчасти «чер­номорскому уряднику». Оба предупреждают о грозящей опасности. Но ни Максим Максимычу, ни десятнику, ни уряднику не дано проникать в глубь вещей, предотвращать трагические и трагикомические события', поскольку они далеки от извращенной социальностью психологии главно­го героя. Дальше поверхности вещей они не проникают, хотя им свойственно смутное ощущение неблагополучия, внутренней конфликтности жизни.

Характерно, что к этим оценкам оказался очень близок отзыв о романе Николая I, который сразу по его прочтении писал своей царственной супруге: «Я прочел «Героя» до конца и нахожу вторую часть отвратительною, вполне достойною быть в моде. Это то же преувеличенное изображение презренных характеров, которые находим в нынешних иностранных романах... Характер капитана прекрасно намечен. Когда я начинал эту историю, я надеялся и радовался, что, вероятно, он будет героем нашего времени... но в этом романе капитан является как надежда, которая не осуществляется. Господин Лермонтов был неспособен провести до конца этот благородный и простой характер и заменил его жалкими, очень малопривлекательными личностями... Счастливого пути, господин Лермонтов; пусть он очистит свою голову, если это возможно». Такими словами напутствовал венценосный критик поэта, сосланного на Кавказ.

В наше время, но несколько по-иному, Максим Максимыч тоже нередко противопоставляется Печорину как характер, который стоит ближе к лермонтовскому идеалу, как натура цельная и гармоничная. «В противовес Печорину,— утверждает современный исследователь,— выступающему носителем разъедающей рефлексии, разрушительной силы мысли, Максим Максимыч олицетворяет эмоциональное начало, цельность и особую гармоничность человеческой личности, порождаемую «внутренней тишиной», недоступной людям печоринского типа. ...В образе Максима Максимыча разрешаются (хотя, конечно, далеко не все) трагические противоречия печоринского образа...». С другой стороны, К. Н. Григорьян считает, что, отдавая должное человеческим качествам, Максим Максимыч является «олицетворением смирения» простого, неразвитого и ограниченного человека, который никак не может противостоять Печорину, как и все другие персонажи романа. «Чем тут восхищаться? — восклицает ученый, говоря о Максиме Максимыче, возражая тем, кто отдает ему предпочтение перед Печориным. — Тем, что придавленный суровыми обстоятельствами жизни человек покорно тянет нелегкую свою лямку». И продолжает: «Не вернее ли будет предположить, что функция образа Максима Максимыча заключается в том, чтобы па фоне людей простых и обыкновенных показать и оттенить необыкновенность личности Печорина?»

Взаимоисключающая альтернативность этих оценок образа Максима Максимыча объясняется не только различиями в позициях его интерпретаторов (хотя это нужно учитывать), но и глубокой «диалогичностью» в его характере видового — и родового, социально-ролевого, конкретно-исторического — и целостного общечеловеческого начал. В Печорине их взаимодействие и борьба протекают не только более напряженно, но и более осознанно и мучительно контрастно. Отсюда вытекает еще большая разноголосица в определениях и оценках его образа и характера. Ученый, специально изучавший движение этих оценок и интерпретаций от эпохи к эпохе, отмечает: «Неизменным оставалось противоречивое восприятие... главного героя—Печорина». Еще определеннее вывод другого исследователя: «Трудно найти в русской классической литературе характер, вызвавший столько разнообразных и противоположных суждений, как Печорин».

Отсюда, как уже отмечалось, несколько неожиданная концовка «Бэлы», в которой повествователь, пообещав рассказать «целую историю», связанную с новой встречей со своим случайным попутчиком, обращается к читателю: «Сознайтесь, однако ж, что Максим Максимыч — человек, достойный уважения?.. Если вы сознаетесь в этом, то я вполне буду вознагражден за свой, может быть, слишком длинный рассказ». Рассказ-то шел в основном о Печорине, который стоит на первом плане для автора, а повествователь выдвигает на этот план фигуру Максима Максимыча. Да и в следующей новелле, так и озаглавленной «Максим Максимыч», повествователь основное внимание и сочувствие уделяет штабс-капитану, лишь «попутно» характеризуя Печорина, на миг появившегося в гостинице, где повествователь с Максимом Максимычем коротали время в длительном ожидании «оказии», чтобы двинуться под ее прикрытием дальше. Право же, недаром Николай I, ознакомившись с «записками офицера», т. е. с «Бэлой» и «Максимом Максимычем», «надеялся и радовался», что Максим Максимыч «и будет героем наших дней». Здесь нужно напомнить, что в «записках офицера» Максим Максимыч не только выступает на первом плане как персонаж, он здесь еще разделяет с повествователем и функции рассказчика.  Первоначальные сведения о Печорине читатель узнает  нечаянно от Максима Максимыча, правда, если можно так выразится, подаваемые в «литературной обработке» повествователем. Благодаря такой подаче, преломленной через две воспринимающих «линзы», Печорин еще больше «отдаляется» и «отдаляется» от автора. В то же время, показываемый с двух весьма различных точек зрения, Печорин уже здесь обретает известную стереоскопичность изображения. В «Журнале Печорина» повествователь, как и автор, совсем исчезает со сцены повествования, а Максим Максимыч, хотя и утрачивает функцию рассказчика, фигурирует в нем эпизодически как персонаж.

Печорин находится на той ступени нравственного соз­нания, когда естественная, но наивная цельность Мак­сим Максимыча уже чужда и во многом противополож­на его интеллектуально развившейся, но лишенной цель­ности натуре. Между Максим Максимычем и Печориным лежит глубокая пропасть. Она-то и разделяет Печорина, уже сознающего несовершенство мира и пытающегося найти выход, и Максим Максимыча, еще не дошедшего до сознания внутренней противоречивости бытия, но за­мечающего его странность. Изначальная патриархаль­ность Максим Максимыча, его стремление к естественной простоте тоже гибнут, и гибель их одновременно и смешна и трагична. На одном полюсе неумолимо рушится освя­щенный вековыми традициями наивный цельный мир, а на другом накапливается волевая энергия интеллектуаль­ного героя, в котором растет неудовлетворенность собст­венной жизнью и распадом с простыми истинами. Максим Максимыч уходит из романа, но не навсегда. Цен­ности, которыми он дорожит и которых является носи­телем, вспомнятся Печорину в «Фаталисте». Однако мир, представленный сознанием Максим Максимыча, исчезает безвозвратно и неумолимо. С позиций Максим Максимыча и на почве, породившей его понимание жиз­ни, нельзя решить сложные вопросы бытия. Тут нужен иной герой, иное духовное зрение. Хотя гибель наивного, патриархального, нецивилизованного мира предрешена, неожиданно обнаруживается его относительное превос­ходство над героем

Таким образом, можно сделать вывод, что фигура Максим Максимыча является фигурой достаточно значимой и самостоятельной  в романе Лермонтова. Образ этот представляется неоднозначным, более того, в романе трудно выявить однозначное отношение к нему самого автора. Возможно, это объясняется тем, что все-таки, этот  образ для Лермонтова был служебным, оттеняющим образ  главного героя, однако нам представляется, что в этом заключается мастерство Лермонтова-прозаика, сумевшего нарисовать столь тонкий психологический образ, используя столь «простой» материал.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ГЛАВА 2.  КАПИТАН ТУШИН, КАК ТИП «ПРОСТОГО РУССКОГО ОФИЦЕРА»

 

В творчестве Толстого, как уже отмечалось тема русского офицера занимает если не центральное, то одно из ведущих мест. И одним из центральных произведений русской литературы, в которых поднимается эта тема вне всякого сомнения является роман-эпопея «Война и мир».

Наиболее привлекательными в этом романе нам представляются простые армейские офицеры Тушин и Тимохин, прямые потомки пушкинского капитана Миронова, родные братья лермон­товского Максима Максимыча. Выходцы из народной среды, люди, не имевшие никакого касательства к «крещеной собственно­сти», они по-солдатски смотрят на вещи, потому что сами солдаты. Незаметный, но подлинный героизм этих армейских офицеров был естественным проявлением их нравственной натуры, как и повсе­дневный, обычный героизм солдат и партизан. В изображении Тол­стого они — такое же воплощение народно-национальной стихии, как и Кутузов, с которым Тимохин прошел суровый воинский путь начиная еще с Измаила. Они выражают собой самую сущность русской армии. В системе образов романа за ними следует Васька Денисов, с которым мы уже вступаем в привилегированный мир. В военных типах романа Толстой воссоздает все ступени и переходы в русской армии того времени — от безымянного солдата-патриота, почувствовавшего Москву за собой, до фельдмаршала Кутузова.

Начало «Войны и мира», появившееся в «Русском вестнике» в 1865 году под названием «Тысяча восемь­сот пятый год», критика встретила неодобрительно. Газетные, журнальные статьи и рецензии, письма друзей не радовали писателя. Первые читатели рома­на упрекали автора за французский язык, за психоло­гические «мелочи», за «аристократический тон», за неопределенный жанр произведения. Не всем были понятны замыслы Толстого, характер главных героев романа, в особенности — Андрея Болконского. «Все эти маленькие штучки, хитро подмеченные и вычурно высказанные, — досадовал Тургенев, — мелкие психо­логические замечания, которые он (Толстой) под предлогом «правды» выковыривает из-под мышек и других темных мест своих героев — как это все мизерно на широком полотне исторического романа! И он ставит этот несчастный продукт выше «Каза­ков»! Тем хуже для него...» H. Щербина в «Русском инвалиде» писал о неясности образа Андрея Болкон­ского.

В 1866 году публикуется вторая часть будущего первого тома романа. Новые главы заставили крити­ков выступать осмотрительнее, заметить образы Тушина, Денисова, положительно оценить некоторые образы великосветского общества. Лед тронулся, но медленно, в небольших разводьях.

Многие старые убеждения повторялись с прежним упорством. Рецензент «Книжного вестника» не по­нимал, «для чего и зачем автор выставляет своих бледных Николичек, Наташенек, Мими и Борисов... не знаешь, фигурируют ли эти лица в рассказе в ка­честве героев, или по своему ничтожеству они служат отдельными группами для главного фона картины. Более удачно обрисованная личность князя Андрея приводит к тем же вопросам и недоумениям...».

Тургенев писал: «Вторая часть «1805-го года» тоже слаба: как это все мелко и хитро, и неужели не надоели Толстому эти вечные рассуждения о том, — трус, мол, ли я или нет — вся эта патология сражения? Где тут черты эпохи, — где краски истори­ческие?» Фету казалось, что Андрей Болконский - порядочный, но пустой человек — «пустырник».

Фет писал Толстому: «Пока князь Андрей был до­ма, где его порядочность была подвигом, рядом с пыл­ким старцем-отцом и дурой женой, он был интересен, а когда он вышел туда, где надо что-либо делать, то Васька Денисов далеко заткнул его за пояс».

Толстой, соглашаясь с отдельными критическими замечаниями, был непреклонен в основных конструк­тивных принципах романа. Произведение разверты­валось по плану, где образ Болконского оставался одним из центральных, ведущих, а вокруг него вырас­тали новые персонажи и события, которые имели самостоятельное значение и в то же время с разных сторон освещали характер героя, его эволюцию. Столкновения Болконского с новыми людьми, исто­рическими событиями открывали перед ним новые дали, более глубокое понимание жизни. Первой такой знаменательной вехой была встреча князя Андрея с артиллерийским офицером Тушиным.

О Тушине наше литературоведение сказало много лестных слов. Многие исследователи творчества Тол­стого давно уже сошлись на том, что в образе Тушина Толстой удачно показал героя Отечественной войны 1812 года, воплотил в нем особенности русского на­ционального характера.

Мы не собираемся спорить с подобными оцен­ками. В них есть бесспорная истина, но истина дале­ко не полная, схваченная внешне, без анализа образа Тушина в контексте романа, среди других действую­щих лиц.

А. А. Сабуров справедливо указывает: «Фигура Тушина, при всей своей величественной простоте, обаятельности, цельности и законченности, не стоит особняком... Он примыкает к главным героям, и пре­жде всего к князю Андрею»¹. Верны замечания С. Бычкова, Б. Рюрикова, Н. В. Драгомирецкой, М. Б. Храпченко о том, что встреча с Тушиным по­могла Болконскому преодолеть ложные представле­ния о войне и подвиге. Но и эти суждения, выска­занные попутно, не раскрывают, каковы сложные «обязанности» в романе «простого» характера Туши­на, особенности авторского замысла и его вопло­щения.

В нашем исследовании наибольший интерес в плане анализа представляет капитан Тушин, как наиболее близкий к лермонтовскому образу Максим Максимыча.

Сходство между этими двумя героями бросается в глаза сразу же, при первой нашей встрече с капитаном Тушиным. Во время первого визита Андрея Болконского на батарею Тушина, капитан предстает перед нами в следующем виде: «Ну, вот вы, господин штабс-капитан, обратился он (штаб офицер) к маленькому, грязному, худому артиллерийскому офицеру, который без сапог (он отдал их сушить маркитанту), в одних чулках, встал перед вошедшими, улыбаясь не совсем естественно».

 Итак, мы видим, что как и Максим Максимыч, при первом знакомстве капитан Тушин оказывается одетым не по уставу. Сам собой напрашивается вывод, о том, что для настоящего офицера не суть важно быть одетым по уставу, а важно быть офицером в деле, что в дальнейшем и доказывает скромный офицер, штабс-капитан Тушин.

И еще одна небольшая, но интересная, и немаловажная, на наш взгляд деталь, относительно описания героев. И Тушин и Максим  курят небольшие трубочки. «Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно еще трубочку за это, как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед, и из под маленькой ручки смотрел на французов».  Ср.:   «За нею (тележкой) шел ее хозяин, покуривая из маленькой кабардинской трубочки, обделанной в серебро». Конечно в данном случае трудно говорить о каких-либо аллюзиях или реминисценциях, однако на наш взгляд этот факт заслуживает внимания, как одна из тех черточек, которые служат для завершения создания образа. В данном случае, подсознательно подчеркивается «маленькость» рассматриваемых героев, что позволяет говорить об интеграции двух сквозных тем русской литературы: темы русского офицерства и темы маленького человека.

Мысль ввести в роман тип рядового офицера, про­тивопоставить его штабникам и карьеристам возник­ла у Толстого рано. В варианте начала произведения,  где описывается смотр при Ольмюце и Аустерлицкое сражение, есть вахмистр Назаренко. Толстой напи­сал конспект одной сцены: «Многие были очень пьяны. Во время разгула пришел сам Назаренко и, со  свойственной кавалеристам неловкой пехотной вы­правкой, доложил майору, что по эскадрону все об­стоит благополучно... Одни плясали в одних рубашках, другой стоял на вытяжке. Майор, очень красный, расспрашивал и отдавал приказания...». Через некоторое время вахмистр вновь был вызван к пьяному майору и получил приказ о выступлении: «Назаренко обошел коновязи, палатки, приказал переменить колеса в двух фурах, вспомнил о больных, отдал починить свою шинель портному, выкурил трубку, прикурнул на один час и встал опять до света. Все это не стоило ему ни малейшего труда, ни усилия. Все умственные силы его были поглоще­ны этим делом, ничего не оставалось лишнего. Когда он курил, он вспоминал, что нужно». Одни на фронте проводят время в кутежах, карточ­ных играх, другие — труженики войны, знающие свое дело, без лишних слов выполняющие свой долг.

Обращают на себя внимание детали, типичные  для толстовского героя, невоинственного по виду, сильного своей непосредственностью: неловкая выправка, незаменимая в подобных обстоятельствах трубка, сосредоточенность героя на важном деле. Вахмистр Назаренко — один из предшественников Тушина в творческой истории «Войны и мира».

Но такой герой требует и соответствующего ме­ста в романе. Едва ли он мог проявить себя в толстов­ском Аустерлице, окончившемся бегством русской армии, в сражении, навязанном Кутузову бездарным иноземным генералитетом, начатом по приказанию царя. «Сущность характера русского народа и вой­ска» в период борьбы с Наполеоном ярко показана Толстым в изображении Шенграбена, в центральном эпизоде сражения, связанном с батареей Тушина.

Толстой несколько раз составлял план второй, «военной» части романа, где должны быть описаны события 1805 года. Во всех планах большое место за­нимает Тушин. Заметки о нем более подробны, чем о других действующих лицах, и выявляют особый интерес к нему автора. Толстой намечает:

«10) Белкин и Тушин, бессмертие души. Разго­воры штабных, панический страх в обозе.

11) Кутузов с Багратионом. Князь Андрей про­сится, выстрел.

12) Багратион подъезжает...

13) Свой мирок у Тушина (выпил — фантази­рует).

14) Вид с батареи Тушина. (Его распекают, он плачет)»

Не все здесь понятно, многое скрыто в авторском воображении, многого, известного нам по канониче­скому тексту, не хватает. Но ясно, что писатель вы­деляет Тушина среди других героев, видит его осо­бый характер, намечает связи Тушина с различными действующими лицами.

Осуществление плана началось с военных сцен. Первая из них рассказывала о переправе русских войск через реку Энс. По одной не полностью до­шедшей до нас рукописи, в этой сцене действуют Багратион со своей свитой и Тушин. Багратион руко­водит переправой. Французская батарея ведет по пе­реправе огонь. Багратион приказывает артиллерий­скому офицеру Тушину открыть ответный огонь. Тушин выполняет приказание. Гранаты, не долетая до французов, разрываются в поле. Тушин просит раз­решения подтянуть орудия поближе к неприятелю. Багратион обрывает офицера: «Извольте делать, что приказывают». Тушин беззащитен, хотя и прав. Стрельба его орудий оказывается ненуж­ной забавой. Особенная ситуация, недружелюбие Багратиона не позволяют Толстому показать харак­тер артиллериста. Тушин пассивен, его роль — слу­жебная.

Не то мы видим в другой сцене, описывающей Шенграбенское сражение и приезд Багратиона на батарею Тушина. В самом раннем варианте Толстой находит сильное, выразительное начало встречи: «...Багратион остановился и поглядел на прислугу и ездовых, которые липли около ящиков и передков, как будто ужимаясь от ядер, которые здесь часто пе­релетали.

— Чья рота? — сказал он, вглядываясь в солдат. Он сказал: чья рота? а всем понятно было, глядя на его свободно спокойное лицо, что он говорил:

«Уж не робеете ли?.. А коли робеете, смотрите на меня». Все поняли».

Образ Тушина обрастает новыми деталями. Он занят своим делом, не обращая внимания на коман­дующего. Его батарея сдерживает натиск французов. Облик Тушина привлекателен, и в то же время в нем есть что-то отталкивающее. «Дело казалось Тушину безнадежным и он все силы употреблял, чтобы рав­нодушным казаться...» Говорил он «нешедшим к нему молодцеватым говором», «молодецки выставляя ногу». При выстреле штабс-капитан пугливо нагибается и вздрагивает. Оживление и воинственность Тушина связаны с появлением на батарее Багратиона («По­смотрев на Багратиона, он повеселел»). Дважды по­вторено слово, умаляющее офицерское достоинство Тушина: «...сутуловатый человечек... слабенький человечек».

Противоречивое впечатление от образа штабс-капитана остается и в другом эпизоде, заключающем встречу Тушина с генералом: «Переложив свой язык налево, он, жуя его и перекашивая свой слабый рот; пошел к левому флангу орудий и, споткнувшись, упал и, поднявшись, слабо улыбнулся».

Болконского в варианте этой сцены нет. Тушин дружит с ротным командиром Белкиным, часто бесе­дует с ним о жизни и смерти.

В последующих вариантах Толстой значительно расширил описательную характеристику своего ге­роя: «у него была тысяча с лишком душ...», «воспитан французом гувернером и был очень начитан». Были у него и связи, которыми он, однако, «пренебрегал пользоваться». Он был хороший това­рищ для всех желающих с ним поесть и выпить, по­играть в шахматы, поговорить об «ученых предме­тах». И Тушину казалось, что «никогда не нужно было ничего кроме того, что у него было: трубка, водка, книга, шахматная игра и игры в молодца воен­ного». Тушин более близок к своей офицер­ской среде, чем к простым людям — солдатам. Его поведение лишено простоты и естественности. «В военного он играл постоянно: и сидя в палатке на полу, и пристроясь к костру солдатскому...».

Но все это противоречило четкому замыслу писа­теля: показать невоинственного внешне офицера-артиллериста, героя сражения. Во всех вариантах и редакциях автор не забывал сказать о необычных, неловких манерах Тушина. «Он отошел и, своей не­воинственной неловкой манерой поднимая руку к козырьку, подошел к Багратиону»;

«...в его фигуре было больше смешного, чем воин­ственного»; «...он однако неловким жестом приложил руку к козырьку, постоял перед генералом...»; «лицо и фигура у него были вовсе не военные»; Тушин «робким и неловким движением, совсем не так, как салютуют военные, а так, как благословляют священ­ники, приложив три пальца к козырьку, подошел к генералу». Заостряя свое внима­ние на неловкости Тушина, добиваясь живописности .изображения, Толстой тем самым стремился выделить  образ, привлечь к нему симпатии.

Но антипатичные черты того же героя не могут вызвать к нему сочувствие. Автор постепенно освобо­ждает образ от противоречий. В сцене встречи с Ба­гратионом он отбрасывает черты, снижающие облик Тушина: исчезают детали, подчеркивающие несвой­ственное штабс-капитану ухарство; затем Толстой снимает полупренебрежительное выражение «челове­чек, слабенький человечек», заслоняющее большую внутреннюю силу Тушина, его волю. И когда в окон­чательном тексте мы только начинаем знакомиться с героем в боевой обстановке («Небольшой сутуло­ватый человек, офицер Тушин, споткнувшись на хо­бот...» и т. д.), впервые слышим, как он молодцева­тым, энергичным тоненьким голосом дает команду,  то  уже нельзя не заметить такого человека и не отнес­тись к нему с глубоким уважением.

Толстой вводит в действие не «штатного» героя, созданного по определенным правилам, соответ­ствующим военным чинам, а прежде всего человека. Не случайно авторская характеристика Тушина на­чинается со слов: «Небольшой сутуловатый человек...» Этим Тушин выделяется среди всех других участников сцены. Свита Багратиона пред­ставлена совершенно иначе: по должностям (свит­ский офицер, личный адъютант князя, дежурный штаб-офицер и т. д.), как и артиллерийская прислуга (фейерверкер, 1-й нумер с банником, 2-й нумер). В облике Тушина писатель стремится найти не устав­ное, человеческое, что нельзя спрятать под шинелью. Тоненький голосок, неловкие движения и вместе с тем необычайная энергия, военная смекалка делают фигуру Тушина колоритной. «Небольшой сутулова­тый человек...» — лишь введение в характеристику Тушина, которая раскрывается в действии. Штабс-капитан командует орудиями, прицеливает их. Он инициативен (хочет зажечь деревню), возбужден; его реплики, сопровождающие стрельбу, экспансив­ны: «Круши, Медведев!» «Круши, ребята! — пригова­ривал он и сам подхватывал орудия за колеса...» «Ну, Матвеевна, матушка, не выдавай!» В этих репликах опять-таки нет ничего уставного, сказанного офи­циальным тоном и по определенной формуле коман­ды. В них отражается искренность чувства, патриотическое воодушевление, сосредоточенность героя.

У Толстого была и другая забота: показать Туши­на вместе с солдатами и прислугой батареи. В пер­вых вариантах Тушин замкнут в собственных мыслях, отгорожен от других людей собственным внутренним миром. Толстой несколько раз варьировал одну и ту же мысль: «Свой мирок у Тушина (выпил — фанта­зирует)», «свой мирок у Тушина уют­ный от 1-го до 4-го орудия». В ру­кописи, предшествующей первой редакции картины Шенграбенского сражения, Толстой писал: «Эти че­тыре орудия на пространстве ста шагов составляли для него отдельный мирок, в котором он обжился уже, он помнил, как давно знакомое, все признаки этого клочка поля... и жалко было оставлять этот уютный мирок, в котором ему никто не мешал...».

Тушина захлестнула стихия сражения, его пленил ритм боя, он стал хозяином собственного поведения. Забыты начальники, философские споры о жизни и смерти, исчезло чувство страха. «Он испытывал, на­против, самое приятное чувство в жизни, то чувство, которое дает некоторым людям любовь, некоторым — честолюбие, слава, он испытывал чувство удесятерен­ной способности получать впечатления, воображать, думать и вообще силы жить». Пере­сматривая рукописи, автор рядом с этой фразой на полях писал: «...подробности знания прислуги и пу­шек вместо фантазии».

В окончательный текст Толстой не включает неко­торые рассуждения из «фантастического мирка» Ту­шина («раненые и убитые в его воображении тотчас же пробуждали мысль о говядине», «раненая с пере­битой ногой лошадь представлялась ему душою, про­сящейся в новое существование»), но оставляет при­чудливые представления героя о пушках («Ну-ка, наша Матвеевна», неприятельские пушки — «труб­ки»), о «муравьях» французах, о первом нумере второго орудия («дядя»), о себе («сам он представ­лялся себе огромного роста, мощным мужчиной...») и т. д. Толстой удаляет размышления, уводящие Ту­шина за пределы конкретной обстановки, и не тро­гает того, что показывает «подробности знания при­слуги и пушек».

Толстой не описывает во всей полноте и после­довательности перипетии сражения. Писателю важно уловить дух борьбы, показать характерное в ней, в поведении героев. Поэтому вполне возможны и не­обходимы картины, повествующие о бое в целом, в центре которого оказывается один человек, наиболее интересующий автора и больше других говорящий читателю. Таков Тушин: «В дыму, оглушаемый беспрестанными выстрелами, заставляющими его каждый раз вздрагивать», тушин не выпуская своей носогрейки бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненных лошадей, и покрикивал своим слабым, тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его все более и более оживлялось». Сила «маленького человека» со слабыми, неловкими движениями – в понимании момента, своей ответственности,  в умении разбудить патриотизм своих солдат, в совместных. Единых действиях с ними.

Тушин и его подчиненные понимают друг друга с полуслова, с полувзгляда. Толстой нигде не отделяет командира от солдат, от артиллеристов, без них невозможен успех Тушина.

Тот факт, что и Максим Максимыч, и Тушин являются представителями класса «маленьких людей» не подлежит сомнению. Максим Максимыч подтверждает это собственными словами: «Что ему во мне? Я не богат, не чиновей, да и по летам совсем ему не пара...»,  «Где нам, необразован­ным старикам, за вами гоняться!.. Вы молодежь светская, гордая: еще пока здесь под черкесскими пулями, так вы туда-сюда... а после встретишься, так стыдитесь и руку протянуть нашему бра­ту».

Толстой же всячески подчеркивает принадлежность к этому классу постоянным использованием эпитета  «маленький»: «…обратился он (штаб офицер) к маленькому, грязному, худому артиллерийскому офицеру…», «Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями…» и т.д.

После сражения Тушин снова среди солдат. «Французы последний раз были отбиты. И опять в совершенном мраке орудия тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда-то вперед». «Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты». У костра к Тушину подсаживается солдат, отбившейся от пехоты. Раненому солдату, умирающему от жажды, Тушин велит дать воды. Николай Ростов нигде не может сеть на повозку. Он находит поддержку у Тушина. «Посадите, посадите, - сказал Тушин.- Положи шинель, ты, дядя, - обратился он к своему любимому солдату».

Тушин со своими солдатами всем оказывает помощь. Он свой человек в солдатском мире. Его образ глубоко народен во всем облике,  в каждой детали поведения; в правде безыскусственной жизни, в простоте героизма. Тушин существенная деталь мысли народной в «Войне и мире».

Образ Тушина на фоне огромного полотна «Войны и мира» смотрится, хоть и важным, но эпизодическим образом, поэтому основной чертой, характеризующей его является его речь.

Речь Тушина различна в различных ситуациях, как  и он сам заметно разный. В обычной, небоевой обстановке он говорит предельно просто, его речь совсем не похода на речь военного, она больше напоминает речь сугубо мирного человека, очень скромного, застенчивого и доброго: «Солдаты говорят: разумшись ловчее, - сказал капитан Тушин, улыбаясь и робея, видимо желая из неловкого положения перейти в шутливый тон».

Несколько позже, еще до начала боя, Тушин ведет разговор о том, что его по-человечески волнует. Он говорит «задушевным тоном», в его голосе слышна мягкость, слышны та певучесть и «закругленность», которые делают его речь похожей на речь Платона Каратаева. И любимое его словечко «голубчик» сильно напоминает каратаевское соколик: «Нет, голубчик, - говорил приятный, и, как будто, знакомый Андрею голос, - я говорю, что коли бы возможно было знать, что будет после смерти, тогда бы и смерти из нас никто не боялся. Так-то, голубчик…» И далее: «Боишься неизвестности, вот чего. Как там ни говори, что душа на небо пойдет…». И после небольшой паузы он добавляет неожиданное и пленительное в своей простодушной претензии на ученость: «…Ведь это мы то знаем,  что неба нет, а есть атмосфера одна…».

Совершенно иной становится речь, и как будто другим человеком предстает он перед читателями во время боя. Теперь его речь обрывиста, резка, в ней много экспрессии: «Еще две линии прибавь как раз так будет…»; «Второе! – пропищал он. – Круши Медведев…»; «Круши, ребята! – приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса».

Словечко круши в речи Тушина недаром повторяется, оно для него характерно. За ним чувствуется воля, энергичный порыв, внутренняя сила.

Но и в воинском порыве своем, и во время боя тушин не совсем другой человек, а только как бы другой. Когда мы слышим его слова, обращенные к пушке: «Ну Матвеевна, матушка, не выдай», мы снова узнаем мягкого, непосредственного и милого капитана Тушина, которого Андрей Болконский видел и слышал перед боем.

Как бы не менялся Тушин в зависимости от обстоятельств, как бы внешне не выглядел по-разному, в самом главном он остается неизменным. Вот он  перед Багратионом, генералом, начальником, - очень смущенный, не знающий как себя держать, меньше всего осознающий себя героем, несмотря на свои геройские дела: «Не знаю…ваше сиятельство…людей не было ваше сиятельство».

Его крайняя застенчивость и смятение  видны и в повторяющемся ваше сиятельство, и в прерывистом ритме речи, и в паузах, выдающих волнение. Смятение охватывает его всякий раз в тех случаях, когда нужна форма, когда форма – самое главное. Там, где в отношениях между людьми признаются за норму какие-то особые, душевно чуждые ему законы, он чувствует себя маленьким, беззащитным и точно виноватым. Но там, где он с людьми просто как человек с человеком, вне сферы действия формальных законов, он сам становится другим и речь его другая: если и взволнованная, то со следами сердечного доброго волнения.

Он говорит с раненым Ростовым – не с графом Ростовым, а просто с человеком, который нуждается в человеческой помощи: «Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель Антонов»; « - Что, вы ранены, голубчик? – сказал тушин, подходя к оружию, на котором сидел Ростов…». Так же он говорит и с солдатом, который пришел за ним: «Сейчас голубчик…». И так же он говорит, выходя от Багратиона,  с Андреем Болконским, который в этот момент для него не офицер, а просто милый и добрый человек, выручивший его в трудную минуту: «Вот спасибо, выручил, голубчик…».   

Замечательно, что слово голубчик, любимое и душевное слово Тушина, становится почти обязательным в его речи, когда он вступает в отношения с людьми не по формальному долгу, а по естественной необходимости, по внутренней сердечной потребности.

Последний раз мы вместе с Николаем Ростовым  встречаем Тушина в госпитале. Увидев Ростова, Тушин говорит: « - Вот  где бог привел свидеться…Тушин, Тушин, помните,  довез вас под Шенграбеном? А мне кусочек отрезали, вот… - сказал он улыбаясь, показывая на пустой рукав халата…». То, как Тушин сказал Ростову о своем ранении, удивительно по глубокой целомудренности, по органическому отвращению к громкому слову. Даже в страдании. Даже имея на то нравственное право, Тушин точно боится обратить на себя внимание; о себе, о своих ранах говорить ему неловко, и как будто стыдно. Он не может сказать: «Отрезали руку». По  его понятиям и чувствам, это было бы слишком всерьез, слишком громко. Словом «кусочек» он и старается смягчить, сделать незаметнее и свою беду, и самого себя. И это вызывает к нему самую глубокую симпатию, самое искреннее сочувствие. 

Толстого и до «Войны и мира» интересовал тип простого русского офицера, спокойно, без аффектации, исполняющего свой долг.

Вспомним капитана Хлопова из «Набега». Он спокоен, сдержан, не щеголяет офицерской выправкой, одет небрежно (взъерошенная шапочка, изношенный сюртук). В довершение всего Хлопов курит простой табак и не расстается с коротенькой трубкой. Но именно такой человек привлекает Толстого: «В фи­гуре капитана было очень мало воинственного; но зато в ней было столько истины и простоты, что она необыкновенно поразила меня».

Такие герои есть и в «Севастопольских расска­зах». Тушин близок к ним своей простотой, беспафосным героизмом. И все же «социальное происхо­ждение» этого образа иное, а идейно-художествен­ное значение большее, чем его предшественников. В характеристике Тушина, кроме глубокой историче­ской правды, отразились искания Толстого в 50—60-е годы, напряженность социальных сомнений, резкий поворот писателя после севастопольской катастрофы к народу.

Образ Тушина философичен. Он олицетворяет солдатскую, народную правду, своеобразно понятую писателем. Подвиг Тушина — подвиг народа в Шенграбенском сражении, в войне Двенадцатого года.

Героизм Тушина вытекает из его естественного, обычного поведения, из лучших национальных качеств русско­го народа — простоты, скромности, человечности.

В литературной критике не раз возникал спор о характере простого человека, о принципах его изображения. Высказывались различ­ные точки зрения, делались ссылки на Толстого. Бес­спорно, могут быть различные принципы изображе­ния. Бесспорно, что современная критическая литература внесла и вносит много нового в изображение характера рядо­вого героя наших исторических будней. Ясно и дру­гое: Толстой открыл этот характер. Неизвестно, думал ли писатель Анатолий Калинин о Толстом, ко­гда он говорил о «подлинном героизме», о «настоя­щем герое современности». Но его рассуждениям, вполне современным, не противоречат толстовские мысли о Тушине: «Подлинный героизм состоит в том, чтобы отдать все, что ты в состоянии дать, стране и своим товарищам, считая это для себя не подвигом, а естественной потребностью ума и серд­ца, в то же время даже не помышляя о том, чтобы выделиться или возвыситься над своими друзьями. Не из тщеславия и честолюбия, а просто потому, что «иначе жить нельзя». Вовсе не помышляя о том, что тебя оценят и наградят». И многим современным рядовым героям Тушин близок, он их родственник, он их предшественник.

Тушин нужен не только для войны — он необхо­дим для жизни.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

Таким образом, на основании всего вышесказанного можно сделать несколько выводов по данной проблеме.

Во–первых, образы Максим Максимыча и капитана Тушина, несмотря на их кажущуюся второплановость и эпизодичность в качестве объекта для исследования были выбраны нами не зря, т.к. при более глубоком анализе эти фигуры представляются полноценными героями своих произведений,  более того, в русской литературе эти образы можно считать не только родственными, но и знаковыми, в связи с тем, что они, каждый по своему стали образцами для подражания. Максим Максимыч «породил» Тушина, Тушин  породил плеяду образов скромных офицеров, честно выполняющих свой долг, которых мы можем наблюдать начиная с произведении Куприна, и вплоть до произведений о ВОВ. В последнее время, к сожалению, образ русского офицера стал менее употребляемым в литературе, однако, как нам кажется последние события в Чеченской республике постепенно возрождают этот образ, и что характерно образ кавказского  офицера (достаточно вспомнить сценарий к х/ф «Кавказский пленник», «Блокпост» и другие подобные  художественные и публицистические произведения).

Во-вторых, эта тема – тема русского офицерства не избежала влияния другой глобальной темы русской литературы не только 19, но 20 в. – тема маленького человека. Вне всякого сомнения и Максим Максимович и капитан Тушин, как уже отмечалось являются яркими представителями класса «маленьких людей», чему существует множество доказательств как в тексте, так и в критической литературе. Однако, в данном случае, на наш взгляд, нельзя говорить о «потерянных» «маленьких людях» Гоголя, здесь речь идет о незаметных тружениках, честно  выполняющих свой долг, и не требующих за это наград.

В-третьих, что, как нам кажется нельзя упускать из внимания, и Тушин, и Максим Максимыч являются прежде всего глубоко русскими натурами, им присущи многие черты, характерные именно для русского менталитета: мужество, дружелюбие, скромность, верность собственному долгу и т.д.

Именно эта черта является основной, объединяющих этих двух и без того, схожих героев.

 

        

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК:

 

& М.Ю. Лермонтов. Стихотворения. Поэмы. Маскарад. Герой нашего времени. М.: Художественная литература. 1972 г.

& Л.Н. Толстой Избранные сочинения в трех томах. Т. 1, 2. М.: художественная литература 1988 г.

& Б.Т. Удодов "Роман М.Ю.Лермонтова "Герой нашего времени", Москва, "Просвещение", 1989г.

& С. Бочаров. Роман Л. Толстого  «Война и мир». М.: Художественная литература  1963 г.

& Е.А. Маймин, Э.В. Слинина Теория и практика литературного анализа. М.: Просвещение 1984 г.

& Г. Краснов Герой и народ М.: Советский писатель 1964 г.

& История русской литературы в четырех  томах. Т. 2, 3. Л.: Наука 1982 г.

& Рез З.Я. М.Ю.Лермонтов в школе. Л.: Учпедгиз, 1963 г.

& История русской литературы. Под ред. Е.Н. Купреяновой, Л. «Наука»,  т. 2, 1981 г

& М.Ю.Лермонтов в русской критике. Сб.статей /Сост., вступ. Ст. И примеч. К.Н. Ломунова. - М.: Сов. Россия, 1995 г.